"Дело ростовских мальчишек" звучало весь 2018 год. О трех совсем молодых парнях, обвиняемых в тяжелых статьях и впоследствии осужденных на реальные сроки за выход в одиночные пикеты, писали не только федеральные, но и зарубежные СМИ. Amnesty International признала фигурантов дела Яна Сидорова и Вячеслава Мордасова узниками совести, а российская организация "Мемориал" — политзаключенными.

На фоне "Ростовского дела" мир узнал не только о 18-летнем активисте Яне Сидорове, но и о его маме — Надежде. Женщина, которая сначала просто защищала своего сына, стала правозащитницей. Мы поговорили с Надеждой Сидоровой о том, чем она занимается в "Открытом пространстве", как она реализует собственный проект, связанный с правовой помощью людям в исправительных учреждениях и о том, что она скажет своему сыну, когда встретит его у ворот колонии уже в ноябре этого года.

"Я НЕ ПОДОЗРЕВАЛА, ЧТО СУЩЕСТВУЕТ ТАКОЙ ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ МИР"

— Это новый выпуск проекта "Реальные люди", сегодня мы находимся в Самаре, беседуем с правозащитницей, сотрудницей "Открытого пространства", мамой политзаключённого Яна Сидорова, Надеждой Сидоровой.

Так называемое "Ростовское дело" — дело в отношении трёх совсем молодых парней, Яна Сидорова, Владислава Мордасова и Вячеслава Шашмина. Его завели в ноябре 2017 года после того, как Ян и Владислав вышли в пикет к правительству Ростовской области в поддержку ростовских погорельцев. Позже их обвинили в покушении на организацию массовых беспорядков. В результате Вячеслава осудили на условный срок, остальные парни получили реальные сроки. В процессе расследования Ян, Вячеслав и Владислав сообщали о применении пыток к ним. Фигуранты дела признаны узниками совести организацией "Международная амнистия".

Надежда, первый вопрос к вам. Расскажите, до того, как появилось "Ростовское дело", до того, как ваш сын Ян стал его фигурантом, занимались ли вы вообще правозащитной деятельностью?

— Я не то, что не занималась правозащитной деятельностью — я даже не предполагала, что есть такой параллельный мир как правозащита. Действительно [для меня это] стало большим открытием. Когда ты попадешь в такие условия, ты не то, что не знаешь, что тебе делать — ты не знаешь, к кому обратиться, не знаешь, как себя вести, не знаешь, где найти адвоката. Это действительно становится большой проблемой для многих в такой ситуации. Всё это накладывается на очень нестабильное эмоциональное состояние, потому что это для матери шок, истерика, паника. Ты понимаешь, что твоего ребёнка уже на два месяца закрыли в СИЗО на период предварительного следствия. В этот момент ты начинаешь что-то искать, к кому-то обращаться, что-то делать, пытаться понять, что и как происходит.

— До этого момента чем вы занимались?

— Просто работала в обычной организации в частном бизнесе на руководящей должности.

— Знаете, когда человек оказывается в такой ситуации, бывает, что родители начинают ругаться на своих детей. Говорят: "ты сам виноват, зачем ты туда полез". Были у вас с Яном такие моменты?

— Единственный, уже позже. Первое – это инстинкт защитить ребёнка, сохранить, спасти. От этих инстинктов уже никуда не денешься. И уже позже, гораздо позже я задала ему единственный вопрос: "Сына, ты когда туда шёл, почему у меня на столе не лежала визитка адвоката?" Когда общаешься с молодыми активистами, очень многим говоришь: "Ребята, вы должны быть к этой ситуации готовыми, вы должны подумать не только о том, что вы делаете, но и о собственной безопасности, потому что такие ситуации возникают всё чаще и чаще". Даешь советы: "Ребят, подумайте о том, в какую правозащитную организацию смогут обратиться ваши родственники, смогут ли обратиться, если не дай бог что-то случится, к какому адвокату вы сможете обратиться", потому что далеко не все адвокаты занимаются какими-то политическими делами. У них у каждого своя специфика. Кто-то занимается административными [делами], кто-то гражданским правом, кто-то — экономическим, кто-то — уголовными делами, связанными с наркотиками, кто-то — уголовным делами, связанными с убийствами. И такой очень маленький пласт адвокатов, которые занимаются делами, связанными с политзаключёнными. Очень маленький.

"ПРОСТО НАЧИНАЕШЬ ВНИКАТЬ В ПРОЦЕСС"

— Вы сейчас работаете с организацией "Открытое пространство". Чем она занимается и чем вы в ней занимаетесь?

— Организация "Открытое пространство" — это такой большой образовательный консультативный проект. В основном мы занимаемся психологической поддержкой активистов России. Самой основной и частой проблемой бывает выгорание активистов. Например, экологи бьются за какие-то маленькие кусочки зелени, природы, парки, городские скверы, и, соответственно, у многих это как "борьба с ветряными мельницами". Это те же политактивисты, которые говорят о том, что у нас что-то неправильно, что-то неверно, как мы видим в последних протестах. Просто люди, вышедшие на улицу, попадают под административные задержания, попадают под какие-то неправомерные [действия]. Не каждый к этому готов, и очень у многих появляются психологические проблемы. Очень много обращений было в те выходные, когда проходили акции по Навальному 23 и 31 января. Люди, даже просто попавшие в толпу, — у них были панические атаки. С такими проблемами тоже работаем.

— Смотрите, вот на тот момент, когда появилось "Ростовское дело", вы не имели никакого отношения к правозащите. Как вы пришли решению стать правозащитницей? Как-то постепенно?

— Это всё постепенный процесс, когда ты понимаешь, что нанятый адвокат — немножко не то, что он не тянет повестку. Они работают по определенным шаблонам.

— По скрипту.

— Да. Мы меру пресечения провели, апелляцию написали, меру пресечения провели, апелляцию написали. Других особых действий адвокаты стараются не проявлять. Многие говорят: "Да вот, у нас много дел, всё остальное". Автоматически начинаешь изучать все материалы, которые к тебе попадают, хотя на следствии к тебе их попадает не очень много. Автоматически начинаешь смотреть, думать, как с этим быть, что с этим делать, каким образом это можно использовать, каким образом это может быть использовано против твоего сына. Соответственно, просто ты вникаешь и вникаешь. Еще был такой момент, когда встречалась с сыном в СИЗО, сын очень часто просил помочь найти ему для людей, которые содержатся в СИЗО, экспертов, адвокатов, которые помогут написать апелляционные жалобы или ещё что-то. Соответственно, ты просто начинаешь потихоньку включаться во весь этот процесс.

— …Потом внезапно просыпаешься и осознаешь, что ты уже правозащитник?

— Нет, внезапно этого не получилось. Это был ноябрь уже 2019 года. Это уже был приговор, весь процесс я занималась практически только делом. А в ноябре 2019 года раздается телефонный звонок, и в телефонном звонке приятный женский голос говорит: "Здравствуйте, я Александра Крыленкова. Я бы хотела пригласить вас в Москву на мероприятие по освещению вашего дела и с вами познакомиться". Вот этот человек перевернул моё представление о правозащите. Саша вообще сама по себе интересный человек. Наверное, более позитивного человека, который занимается правозащитой, я не видела. Любая проблема, которая есть, обсуждается с ней, причём иногда ты бываешь в жуткой панике. Я помню свое состояние после апелляции. Я ехала домой и больше часа разговаривала с Сашей по телефону. Это, наверное, единственный человек, который смог меня вытащить из ямы прям жуткой депрессии. Потому что апелляция для меня прошла тяжело. Мы рассчитывали, что всё-таки в апелляционной инстанции приговор будет изменён.

"ГЛАВНОЕ — НЕ ВЫГОРЕТЬ САМОМУ"

— Что самое сложное в работе правозащитника на ваш взгляд?

— Не выгореть самому. Ежедневно ты сталкиваешься с судьбами людей, ты слушаешь очень большое количество историй, стараешься как-то помочь, найти квалифицированную помощь, стараешься рассказать людям, что они не одни. Но в любом случае, когда ты постоянно это слышишь, читаешь, видишь — это приводит к тому, что есть такой накопительный эффект [выгорания], именно психологический.

— Организованна какая-то психологическая поддержка для правозащитников вашей организации?

— Да. Мы занимаемся именно поддержкой активистов, правозащитников, родственников, которые так же, как я, попали в такую же ситуацию.

— Кроме того, что вы оказываете психологическую поддержку в рамках работы в "Открытом пространстве", вы же регулярно посещаете места лишения свободы, оказываете правовую помощь заключённым. Хотелось бы понять, в каких регионах, в каких местах чаще всего вы бываете и какие случаи чаще всего приходится разбирать, где требуется помощь?

— Посещение именно колоний — это мой отдельный проект, он плавно вытек из помощи ребятам в СИЗО, которые плавно переехали в колонии. Естественно, я искала варианты, каким образом человек может попасть [внутрь] и заниматься правозащитой в колонии, потому что это в первую очередь было связано с сыном. Когда начали поднимать нормативные акты, появилось понимание, что есть общественный защитник, который может точно так же зайти, как адвокат, на правах адвоката. В юридическом варианте это "иные лица", статья 12 УИК, на колонии. Там оформляется определённый пакет документов, начиная от доверенности, которую на вас пишет человек, находящийся внутри, заканчивая (в каких-то колониях требуется, в каких-то нет) добровольным оказанием помощи от организации. Чаще всего сталкиваешься, наверное, со случаями, когда ребята пытаются сократить свой срок. Для этого, например, можно привести приговор в соответствии с вновь вышедшими поправками. То есть ничего сложного. Я работаю в основном по югу России, это близкий мне регион. Честно говоря, по югу нет такой жестки, о которой мы часто слышим. Да, есть какие-то нарушения прав, но прям чего-то супер-ужасного, слава Богу, в моей практике не было.

— А где самые сложные тяжелые условия? Говорят, есть самое страшное, куда можно попасть, — это мордовские колонии.

— Я не была во всей России. Общаясь с ребятами, которые сидели, и вообще с теми, кто работает с колониями, всё-таки сходимся во мнении, что [самое жесткое] — это Красноярский край.

"У АДВОКАТА РАБОТА, А У ТЕБЯ — ЛЮБИМЫЙ ЧЕЛОВЕК"

— У меня складывается впечатление, что большинство правозащитников — на самом деле правозащитницы, то есть это жены, матери осужденных, в том числе по политическим делам, но не всегда. Действительно ли это так и почему так происходит, как вы думаете?

— У вас отбирают близкого человека. Действительно очень многие начинают точно так же, как я, так скажем, не просто опираться на помощь адвоката, а что-то делать самостоятельно, потому что у адвоката — это работа. А у тебя это любимый человек, дорогой, милый, которого ты хочешь обнять, и чем быстрее, тем лучше. И, естественно, они начинают включаться во всё это, естественно, они начинают писать, естественно, они начинают понимать, что в рамках того, что они родственники, они тоже имеют право писать жалобы, они имеют право писать обращения, они имеют право писать подавать документы. Хорошо, когда люди это понимают, а очень многим приходится объяснять, как писать заявление на свидание. Вот элементарные вещи, но почему-то все уверены, что разрешения на свидание в СИЗО — это право следователя: дать или не дать. И когда ты объясняешь человеку такие элементарные вещи, что следователь дает человеку разрешение только потому, что он сообщает руководству СИЗО, что вы не имеете преступной связи, что вам разрешено свидание, что от этого не пострадает расследование уголовного дела. А так — это право содержащегося в СИЗО человека. Он имеет право на два свидания в месяц. И никто не может в этом праве отказать. Для них это становится по большей части откровением. Объясняешь большое количество таких вещей. Это первое, что я [сама] прочитала, то есть каким образом я могу видеть ребёнка. Немножко расстраивает та человеческая безграмотность, потому что нам нигде не преподают это, и люди не понимают, что можно просто залезть в интернет и прочесть все те права, которые есть у твоего близкого и у тебя. К сожалению, это приходится объяснять.

— Но почему всё-таки больше женщин в правозащите, чем мужчин?

— Это статистика. Самая точная наука. По статистике у нас содержится [в учреждениях ФСИН] больше мужчин, чем женщин.

— То есть, поскольку большая часть задержанных — это мужчины, их права защищают женщины.

— Да, декабристки.

250 "ПАЛОЧЕК И ГАЛОЧЕК"

— Возвращаясь к вашему сыну, для Яна вы сейчас больше правозащитница или мама?

— Мне ребёнок — ругает меня за это слово — сын очень давно сказал: "Мам, мы с тобой давно уже пережили тот этап отношений, когда мама и сын. Мы давно стали с тобой большими друзьями". Наверное, как мама я оказываю моральную поддержку, а всё остальное — это уже в рамках правозащиты. Много документов пишется. Сейчас в производстве у нас жалобы на нарушение правил внутреннего распорядка, которых у Яна оказалось очень много. Совершенно случайно [выяснилось], никто о них не знал. У нас вся система, неважно — ФСИН, полицейские, кто угодно — эта система палочек и галочек, извините меня за выражение. Людям нужно отчитываться статистикой за проведенную работу. Они просто берут и выписывают, что они выявили вот такое количество нарушений. Понимая, что большинство людей всё это не оспаривает, даже не заглядывает в личное дело, и просто люди едут отбывать наказание. Мы тоже об этом не знали. О том количестве нарушений, которое есть у Яна по СИЗО, мы узнали только лишь когда готовили документы на условно-досрочное освобождение.

— Как много нарушений?

— 250.

— Это за какое время?

— Это фактически выписаны за первый год, за содержание на спецблоке.

— А какого плана нарушения обычно выписываются?

— 194 из них — это то, что мой ребенок закрыл, отвернул, повернул, занавесил — и дальше еще очень много синонимов — объектив камеры видеонаблюдения. Потому что на спецблоке каждая камера содержания оборудована камерой видеонаблюдения. Что самое странное, когда ты читаешь, ты понимаешь, что одно и то же нарушение ребенку вписывается за день от 6 до 15 раз. Конечно, с точки зрения иронии, задаюсь вопросом — тренировался, что ли, один раз не мог отвернуть?

(ОТСУТСТВУЮЩЕЕ) ОБРАЗОВАНИЕ В УСЛОВИЯХ КОЛОНИИ

— А у вас сейчас довольно большая и длинная история, связанная с тем, что нарушаются права Яна на образование. На тот момент, когда его задержали, он ведь учился?

— Он был студентом третьего курса колледжа при Российской академии народного хозяйства и госслужбы, куда впоследствии он собирался поступать. Это третий курс, это финальный курс колледжа. Больше там не учатся. Мы еще начиная с СИЗО пытались продолжались образование, хотя бы закончить этот последний год, чтобы у ребенка было полное средне-специальное образование.

СИЗО — это было вообще что-то интересное. Для начала мы пытались оставить его под подпиской о невыезде, под домашним арестом с возможностью обучения. Домашний арест может быть разной степени. Может быть без выходов и звонков и всего остального, а может быть домашний арест с выходом два раза в день, с выходом на учёбу, с выходом на работу. Это на усмотрение суда, есть такая возможность. Естественно, нам во всем этом отказывали, а прокурор даже один раз ответил, что образование он может получать в условиях СИЗО, только он не объяснил, каким образом, потому что учебники в СИЗО передавать запрещено.

Год назад мой сын был этапирован в Ульяновскую область уже для отбывания наказания в колонии строго режима, ИК-10, город Димитровград. И здесь действительно есть платформа, на которой возможно обучение. Как только он был сюда этапирован, я прилетела, встретилась с начальником колонии. Начальник колонии сказал: подбирайте удобное для вас учебное заведение. Почему "подбирайте" — потому что нам нужно было оформить ребёнка переводом, у нас есть два курса образования, мы хотели закончить курс по той же специальности. Мы постарались это сделать, летом я заключила договор с учебным заведением. Летом опять же, в августе, я приехала на колонию, встретилась с начальником по учебной части, встретилась с начальником по воспитательной работе и с начальником колонии. Все нам говорили: "Да, да, всё хорошо, мы знаем, документы с образовательного учреждения уже пришли, всё хорошо, мы получили приказ о зачислении, сыну будет выделено время, будет выделено место для обучения".

Каким образом происходит обучение? Приходит пакет документов, в котором содержатся бланки сдачи тестирования и электронная книга с лекциями. То есть человеку выдается на определённый период времени в день, в неделю несколько раз электронная книга, человек изучает и, когда он готов, он подходит к человеку, занимающемся его образованием на колонии, говорит, что готов сдать, заполняет тестирование при нем. Тестирование [кладут] в конверт, и письмо направляется в учебное заведение.

Это был август прошлого года. В октябре, когда было заседание по условно-досрочному освобождению, мы узнаем о том, что учебный материл до сих пор сыну не отдан или не поступил. Первое, куда я начинаю обращаться, — это учебное заведение. Учебное заведение мне отправляет все документы, вплоть до трек-номера почтового отправления, что почтовое отправление отправлено 23 сентября, получено учреждением 28 сентября. Вопрос, естественно, адвокат задает сотруднику колонии. Сотрудник колонии говорит, что все хорошо, все будет, вы только не переживайте, мы только "за" то, чтобы обучение проходило.

К сожалению, связь с сыном бывает не сильно часто, поэтому через какой-то период времени я узнаю, что учебные материалы до сих пор не отданы. Адвокат посещает колонию 7 декабря, опять задаются те же самые вопросы, все говорят, что все организуем, все будет хорошо, вы не переживайте. А сыну в этом семестре надо было досдать всего 4 дисциплины, которых не было в учебном плане в прошлом учебном заведении. Программа чуть-чуть разная. Сейчас мне пришлось прилететь, потому что весь январь с колонией общался представитель учебного заведения. Они ему тоже говорили: "на этой неделе выдадим, на следующей неделе выдадим". Я не выдержала, я прилетела, я была в Ульяновской области. Зашла на прием к начальнику, и начальник [колонии] вместе с начальником по воспитательной работе очень долго, минут 40, объясняли, что они учебный материал не получали. Вот просто не получали. Я говорю: "Поймите, у меня есть трек-номер, открываем официальный сайт "Почты России", мы видим, что отправление получено вами, адресовано начальнику колонии. Оно не кому-то адресовано, не Яну, оно адресовано начальнику колонии, а он уже распределяет". "Нет, мы ничего не получали", говорят.

Какого-то конструктивного диалога не получилось, потому что люди просто не реагируют на какие-то факты, стоят и говорят одно: "мы не получали, мы бы рады, но мы не получали".

После того, как я вышла из колонии, я развернулась и поехала в почтовое отделение. Естественно, если не получали они, если не вернулось отправителю, то у нас остается почта. Приезжаю в почтовое отделение, на эмоциях всю информацию выдаю барышням, которые у нас работают в почтовом отделении. Она открывает компьютер и говорит: "Да, почтовое отправление получено 28 сентября в 19:47, сотрудник, который получил…" и называет фамилию, имя, отчество сотрудника. Поскольку у нас к исправительным учреждениям привязано обычно одно почтовое отделение, то есть вся почта для спецконтингента приходит на это почтовое отделение, у них есть связь. Она звонит сотрудницам, которые обычно приезжают за почтовыми отправлениями, начинает с ними на эту тему разговаривать при мне…

Оказывается, там всё все получали. Всё это время учебный материал, который должен быть выдан ребенку, пролежал на колонии. Настолько халатное отношение к работе. У меня сейчас такая ситуация, что на руках предупреждение от учебного заведения, что если Ян до 19 числа этого месяца не сдаст положенные дисциплины, то будет отчислен. Соответственно, деньги за первый семестр мне никто не вернет.

После этого я опять еду в колонию, начинаю с ними разговаривать, они говорят: "Да, мы всё нашли". Я говорю: "А что делать-то будем? Вы понимаете, что сейчас складывается ситуация, что человек находится на отчислении?". "Ну мы ему всё отдадим". Я говорю: "Я понимаю, но у меня ситуация в том, что человек будет отчислен, потому что он не успевает сдать в положенные сроки".

— То есть за пять дней, грубо говоря…

— Да, надо выучить лекции по четырем дисциплинам.

— Которые рассчитаны на полгода.

— Которые полгода читались, первый семестр. Первый семестр закончился 31 января. Вот такая ситуация. Игроки в покер позавидуют лицу сотрудников колонии. Они говорят, что ничего страшного не произошло. То есть их в принципе [ситуация] не волнует. С такими проблемами когда сталкиваешься, ты понимаешь, что диалог с ними бесполезен, соответственно, садишься и начинаешься уже не как мама, а как правозащитник писать большое количество жалоб и обращений и в Министерство юстиции, и в Следственный комитет, в Прокуратуру, в Надзорную прокуратуру и уполномоченному по правам человека региона.

ВЕЗДЕ ПО-РАЗНОМУ

— Как вообще встречают правозащитников и родственников в колониях и сотрудники колоний?

— Везде по-разному. Вот правда. Поймите, зайдет правозащитник на колонию или не зайдет правозащитник на колонию — это у нас в России решение начальника колонии. Только он может подписать разрешение на вход в колонию. Ты сталкиваешься с жестким противостоянием везде — это сто процентов.

Но где-то разумные законные доводы, что по такой-то статье такого-то нормативного акта, таких-то документов у тебя есть это право, и ты будешь помогать этому человеку. Обычно вызывается юрист в кабинет к начальнику колонии, забирается вся пачка документов, потом [юрист] приходит и говорит: "Ну да, мы вас ограничим, будете встречаться в комнате краткосрочных свиданий через стекло". Я говорю: "Каким образом писать документы? Выделите, пожалуйста, сотрудника, который будет передавать мои записи человеку или его записи мне". И такое происходит.

А где-то совершенно спокойно, особенно в колониях, где нет страшных нарушений. Они очень спокойно идут на то, что человек может реализовывать свое право на кассационные действия, апелляционные действия или что-то еще. Очень много по медицине обращений. У нас же медицины в этой системе нет. Там проще не болеть. Особенно вот сейчас, в меры карантина, у людей даже нет возможности получить [необходимое], во многих колониях были запрещены даже передачи, посылки. Это тоже зависит от региона. Такая же проблема была с медикаментами. Есть люди, которые постоянно нуждаются в решении каких-то медицинских вопросов, это и специализированные медикаменты, и всё остальное. И с этим даже пошли заминки. Это не часто, к счастью, но бывают и такие проблемы.

— Случалось такое, что правозащитников не пускали, ссылаясь на какие-то противоковидные мероприятия?

— Да, буквально два дня назад ульяновская колония не пустила меня к сыну. У меня сын выиграл первую часть, первый суд в Европейском суде по правам человека. И у него есть возмещение. Для того, чтобы получить возмещение, нужно составить правильное заявление в Министерство юстиции, чтобы была выплата денег. Меня не допустили к ребенку, чтобы мы составили это заявление.

ЗОНТИК ПУБЛИЧНОСТИ

— Для правозащитников есть ли какой-то приоритет? Есть люди, которые сидят по разным статьям, в том числе и статьям, которые считаются социально-порицаемыми, тяжелыми, постыдными, то есть когда речь идет, например, о преступлениях против половой неприкосновенности. Когда такой человек жалуется, что у него какие-то проблемы, многие говорят, что так ему и надо, он нехороший, что его не жалко, его можно как угодно содержать. А для правозащитников это важно?

— Да нет этого разделения. Я знаю большое количество правозащитников, которые занимаются ЛГБТ-проблемами в колониях. Ведь действительно, они сразу попадают в категорию людей, как говорится, с заниженным социальным статусом. И у них действительно есть определённый ряд вопросов и проблем, связанных с этим. И действительно много ребят занимаются именно проблемой ЛГБТ. У меня, допустим, сейчас есть документы человека, который сидит за убийство. Да, я помогаю оформить ему документы. Он просто обратился. Самое интересное, человек сидит достаточно длительный срок, на колонии он находится уже больше 20 лет, и в его справке о нарушениях всего 212 нарушений. А у моего ребенка 250. Это тоже считается определенной формой давления именно на политических заключенных. Знаете, когда обратился человек, ты уже смотришь по обращению. Ему просто некому пожаловаться или у него реальные проблемы? Вот, наверное, отталкиваешься от этого. Тут от человека зависит. Кто-то спокойно проходит пытки, ломку и считает, что это закаляет его характер. А кого-то содержат в камере с курящими, и он уже жалуется, что его поселили в одной камере с курящими. Просто смотришь на объем проблемы.

— Надежда, вы публичный человек, вы активно общаетесь со средствами массовой информации, с журналистами. Но все ли правозащитники в России публичные люди? Есть ли люди, которые не афишируют свою правозащитную деятельность?

— Моя публичность пришла ко мне только потому, что у меня сын…

— Потому что дело было резонансное?

— Да. Мы вывели дело на достаточно резонансный уровень, и мировые СМИ освещали. О детях говорили и в Европарламенте, и в Сенате США говорили. Действительно публичное дело. Мне, кстати, пришлось переступить этот порог публичности, я очень долгий период времени не давала интервью, я боялась камер, боялась всего. Большинство правозащитников [не публичные], особенно региональных. Москва и Питер, конечно, немного отдельные государства, и там с правозащитой гораздо лучше — и со структурой, и всё остальное, что показали даже последние события 23 и 31 января. В Москве создан чат передач, и правозащитники знают, что это надо "публичить", надо говорить, и адвокаты дают интервью, и родственники задержанных дают интервью, потому что все понимают, что [есть] определенный зонтик безопасности публичности — если ты говоришь об этом человеке, то скорее всего, в условиях задержания ничего не случится, потому что к нему привлечено внимание. А региональные правозащитники много делают, но зачастую в регионах эта тема журналистам неинтересна. И единственным средством связи с миром остается Facebook.

— Тут надо оговориться, что в регионах не так много независимых СМИ, которые готовы, способны и имеют возможность освещать такие темы… А на Яна как влияет ваша правозащитная деятельность в целом? То есть, грубо говоря, "прилетает" ли ему за это в колонии сейчас, где он находится?

— Начнем с того, что когда я приняла решение уходить в правозащитный проект, увольняться с работы, был разговор со всей семьей, обсуждение определённых последствий. И сын тогда сказал: "Мам, я знаю, насколько ты помогла мне, я понимаю, насколько ты сможешь помочь ещё кому-то". То есть он был рад, что я вхожу в правозащитный проект. Дочь была примерно того же мнения, сказала: "Мам, ты очень долго реализовывалась в нас, реализуйся сама". Для Яна это не несет никакой [опасности], так скажем, у него есть свой собственный зонтик популярности, и ему приходит очень большое количество писем из заграницы, ему приходит очень большое количество писем из России, и все видят, насколько он сам по себе популярен. Мамина деятельность не отражается на сыне. Кроме того, что я могу помочь составить ему какие-то документы, какие-то обращения, что-то еще.

— В ноябре этого года Ян выходит из колонии. Как вы думаете, много ли людей придет его встречать?

— Я точно приеду. Я очень надеюсь, что да. Какая бы поддержка не была по время срока, я правда надеюсь на это. Я понимаю, что людей, которые содержались по политическим мотивам, надо встречать. Вообще любого человека, который выходит в этот мир из условий содержания, надо встречать, надо социализировать. Он должен понимать, что он не оторван от общества, не рассоциализирован. Я надеюсь, что да — много [людей] придет.

— Надежда, что вы скажете Яну, когда будете его встречать?

— Я, наверное, понимаю, что я не смогу говорить. Я скорее буду реветь и обнимать сына.

❌Если ваш провайдер заблокировал наш сайт, скачайте приложение RFE/RL на свой телефон или планшет (Android здесь, iOS здесь) и, выбрав в нём русский язык, выберите Idel.Реалии. Тогда мы всегда будем доступны!

❗️А еще подписывайтесь на наш канал в Telegram.